Мать привезла Шуру
Кокосова в дом отдыха на весенние
каникулы. Хотела остаться сама, но ее
срочно вызвали на несколько дней
обратно в город. Уезжая, она
проинструктировала Шуру, в каком
чемодане учебник истории, в каком –
носки и мармелад, и потихоньку от него
пошепталась с соседями по комнате:
– Вы только не подумайте, что он какой-нибудь
шумный... Он у меня мальчик тихий,
воспитанный, мешать никому не будет...
Я уж очень вас прошу, присмотрите за
ним... Первый раз один, без родителей...
– Не волнуйтесь, гражданка,–успокоил
ее отдыхающий Слойкин,–я человек
культурный, я с ним займусь.
– У меня у самого два племянника в
Костроме живут,– поддержал его второй
отдыхающий, Самогубов,– я детей
насквозь чувствую. Ребенок как воск:
поживет, поживет и вырастет.
– Очень, очень вам благодарна,–
шептала Кокосова, глотая материнские
слезы,– я очень надеюсь...
И особенно ей стало легко, когда
третий отдыхающий – публицист
Гридасов – вставил в свое веское
обещание:
– Я вашего ребенка, гражданка, возьму
под анализ. Мне уже давно нужна душа
советского ребенка для выводов.
Успокоенная Кокосова девять раз
поцеловала смущенного Шуру и уехала.
* * *
В тот же день поздно вечером Шура
Кокосов, проскучав у себя в комнате,
осторожно пробирался по коридору в
библиотеку.
– Мальчик! – остановил его на
полдороге Слойкин.–Почему ты ходишь
на цыпочках?
– Мне мама сказала,–ответил
смущенный Шура,– чтобы я вечером не
беспокоил отдыхающих. Может, кто-нибудь
спит.
– Неправильное воспитание.
Подавление личности в ребенке.
Советский ребенок не должен ходить на
цыпочках. Отрыжка старого прошлого.
Это только в благородных институтах
спали и ели на цыпочках. Чистокровная
реакция. Вырастешь – сам схватишься
за голову.
– Хорошо,–согласился Шура,–я не буду
ходить на цыпочках, если это
подавление, И он защелкал каблуками
вниз, в библиотеку. Там он сел в кресло-качалку
и стал читать Пушкина. Через десять
минут в библиотеку вошел Самогубов.
– Пожалуйста,– сказал Шура Кокосов,
поднимаясь с качалки,– садитесь.
Самогубов удивленно посмотрел на
мальчика.
– Ты это зачем? – строго спросил он.
– Хотел уступить место,– покраснел
Шура.
– Отрыжка феодализма,– наставительно
заметил Самогубов.– Глухое
средневековье. Это какой-нибудь
курфюрст бранденбургский уступал
место Пипину Короткому. Мы уже смели
это наследие. Экономика нашего
времени говорит, что советский
ребенок должен сидеть там, где сидит.
– Хорошо,–вздохнул Шура,–я не буду
уступать места.
– А что читаешь?
– Пушкина.
– Хороший бытовик. Только это тебе
рано. Зачем советскому мальчику все
эти одинокие парусы, которые белеют?
– Это из Лермонтова.
– Все равно – лирика. Тебе нужна пища
для фантазии. Зарядка бодростью. Вот
почитай Буссенара, как одному мулату
ноги отрезали...
На другой день, когда все сели
завтракать, Шура Кокосов вошел в
столовую и поклонился.
– Ты это кому? – заинтересованно
спросил Гридасов.
– Всем,– робко ответил Шура.
– Так... Введение театральных моментов
в воспитание советского pебенка.
Отрыжка сороковых годов. Герцог вошел
в столовую замка и поклонился графам и
виконтам. Запомни, мальчик, что
советский ребенок должен активно
подходить к столу, где эпоха
подготовила для него кусок баранины.
Пусть кланяются дети в мещанской
Европе, у которых баранина вырвана изо
рта неимущих. Ты же – дитя
сегодняшнего нашего дня. Понял?
– Понял,–сказал Шура и втиснулся к
столу.–Вам, кажется, горчицу надо?
– Не растрачивай себя на буржуазный
альтруизм,– строго остановил его
Гридасов,– не один человек
обслуживает общество, а общество –
человека. Каждый возьмет себе, что
надо. Каждый имеет право на свою долю
уксуса, перца и горчицы, но если один
индивидуум будет протягивать другому
перец, другой третьему – уксус,
получится внеплановая анархия.
– Хорошо,– послушно сказал Шура,– я
больше не буду передавать горчицу.
– Сентиментальное воспитание,–
вздохнул Слойкин.– Розовая водица.
Пастушеский период.
– Трудный ребенок,–согласился
Самогубов.–Болезненная оторванность
от эпохи. Такого не перекуешь.
В этот же день после обеда Слойкин
сделал Шуре еще одно замечание:
– Хитрый ты мальчишка... Себе на уме.
Все молчишь и молчишь. Камень за
пазухой держишь... Все говорят, а ты
сидишь и слушаешь...
– Мне мама говорила, что когда старшие...
– Мама, мама... Все мы мамы, когда
воспитать не умеем. Мнение у тебя
собственное есть? Значит, высказывай.
Настоящий советский ребенок должен
заставить прислушиваться к своему
голосу.
Его сменил Самогубов.
– Пришибленный ты какой-то,– грустно
сказал он.– Дефективный. На улице
весна. В лужах плескаться надо, камнем
в воробьев запустить, Пушкин – и тот
птиц камнями бил. Мама запретила, поди?
– Мама,– согласился Шура.– Впрочем,
если это надо, я буду...
* * *
Через шесть дней приехала Кокосова.
Прямо со станции она попала к обеду,
вошла в столовую и побледнела.
За столом, развалившись, сидел Шура и,
громко чавкая, глотал баранину.
– Ну, как мой Шура? – тихо и тревожно
спросила она у Слойкина.
– Непонятный ребенок, трудный ребенок,–покачал
тот головой и, отвернувшись, продолжал:
– Так я говорю, что если сравнить
лирику Байрона с Лермонтовым...
– А ну их,– неожиданно вмешался Шура,–
один хромой, а другой на дуэлях почем
зря дрался, да о парусах разорялся...
Скукота!.. И он лихо бросил под стол
баранью кость.
– Шура,– дрожащим голосом попросила
Кокосова,– передай мне масло...
– Сама возьмешь,– сухо ответил Шура.–
Я тебе не грузчик, чтобы масло да сало
растаскивать...
Через десять минут плачущая Кокосова
уводила Шуру в комнату. Он отщелкивал
в коридоре чечетку и плевал на стены.
– Шура, тише...
– Чего там тише,– хладнокровно
сплюнул он,– я тебе на цыпочках, как
какой-нибудь курфюрст
бранденбургский, топать не желаю. И
пусть тебе отрыжки место уступают, а с
меня довольно! Да не реви ты – не
разводи феодализмов в этой паршивой
дыре...
– Шура,– схватилась за голову
Кокосова,– что с тобой стало? Что с
тобой сделали?
Шура запустил палец в нос и сухо
заметил:
– Воспитали, мамаша... Ну,
поворачивайся скорее! У меня там в
комнате два голубя подбитые в
умывальнике лежат... Ощипли их,–
вечером жрать будем.
1935
|