|
Ни с одним из физических недостатков
люди так неохотно мирятся, как с
толщиной.
Человек, лишившийся ноги, быстро
привыкает к своей деревяшке, и если бы
в один странный день у него неожиданно
выросла свежая нога, он, наверное, был
бы не только удивлен, но даже немного
обижен.
– Ишь ты... лезет... Нашла когда...–с
укором обратился бы он к ноге,–
подумаешь, цаца какая...
Человек с оторванным ухом просто
забывает о нем и очень сухо принимает
все сожаления окружающих.
– На мой век и одного хватит. У рыбы
совсем нет, а подите приступитесь к
ней. Осетрина – три рубля фунт, а в
фунте и смотреть нечего. Кожа да жир...
Толстяки, наоборот, вечные мученики.
* * *
Узнав в одно из хмурых утр, что
необходимая часть туалета решительно
отказывается обхватить бренное тело и
уныло напоминает о полноте тех лет,
когда обладатель тела бегал за
голубями и играл в бабки,– толстеющий
человек с омраченным лицом начинает
допытываться у близких:
– Я, кажется, немножко того... Толстею...
Близкий близкому волк. Обрадовавшись
случаю сказать что-нибудь неприятное,
он всматривается в фигуру и лицо
спрашивающего и с нескрываемым
восторгом делится свежими
впечатлениями.
– Здорово, брат... Вовсю расползаешься...
– Неужели вовсю?–унылым эхом
переспрашивает несчастный.
– Еще бы. Самому пора знать. Третий
подбородок растет.
–А хоть четвертый,–обижается
толстеющий человек,–не твой, кажется...
Я своими подбородками никому жить не
мешаю, а ты своим кашлем...
– Кто кашляет, а кто живот растит,–
обижается близкий и змеино добавляет:
– Смотри, перед пасхой в деревню не
уезжай – заколют.
Жизнь толстеющего человека уже
отравлена.
* * *
В тот же вечер, когда все уйдут или
разбредутся спать, он останавливается
перед зеркалом и мрачно смотрит на
холодное стекло, уныло и покорно
рассказывающее всю безвыходную
правду: и о двух лишних подбородках, и
об апоплексической багровой складке
на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об
изящно сшитой визитке
– Надо лечиться,– проносится тяжелая
каменная и остроугольная мысль и тут
же претворяется в мучительный вопрос
– чем?
Можно меньше есть. Во время обеда
ложиться спать, просыпаться после
завтрака. Тогда будет толщина от сна.
Можно, наоборот, меньше спать. Больше
ходить, даже побегать иногда. В этих
случаях очень хочется есть.
Тогда будет толщина от усиленного
питания.
Обычно избирается третий путь:
гимнастика. А так как установка в
столовой барьеров или шестов в
спальне вызвала бы массу нареканий со
стороны домашних, выбирается самый
безобидный по своему размаху вид
гимнастики: гири.
Толстый человек покупает четыре
больших гири и начинает с утра
поднимать каждую из них, изредка
опуская их на пол.
Снизу прибегает кухарка и заявляет,
что у ее господ хворает ребенок,
который не может спать, если сверху
бьют по потолку тяжелой гирей.
– Шесть месяцев всего, вот и не
привыкши,–поясняет она, оправдывая
свое появление. Толстый человек
конфузится и просит извинения.
– Емнастикой занимается,– доносятся
до него из кухни переговоры двух
кухарок, верхней собственной и нижней
чужой,– брюхо разъел, видишь, так
теперь жир вытряхает...
– Ишь черти,– реагирует чужая кухарка,–
обожрутся, а потом безобразят...
Занятия с гирями приходится или
отложить, или подымать их над постелью,
которая за какие-нибудь три-четыре
часа начинает быстро и шумно ломаться.
* * *
Через несколько дней, взвесившись на
поломанном автомате, толстый человек
весело вбегает в столовую и радостно
делится с домашними:
–А я на три фунта сбавил... Здорово...
Домашние относятся всегда и ко всему
сухо.
– Должно быть, потеря веса пришлась на
долю головы,– сухо догадывается один
из слушателей.
–Да я не шучу... Право, три фунта.
– Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?
–Вот вы все смеетесь... А я к весне
фунтов одиннадцать спущу...
– Ну, тогда тебе есть прямой расчет
идти в балет...
Толстый человек обиженно уходит в
свою комнату и, притворив двери,
начинает высчитывать на бумажке
количество сбавленных в будущем
фунтов.
– К апрелю – четыре. К июлю всего,
значит, тринадцать... К сентябрю еще
два.
В конце вычисления получается, что к
августу будущего года он станет
совсем невесомым, вопреки основным
законам природы. Это действует
неприятно на воображение. * * *
Толстый человек не имеет права
страдать. У худого человека это
выходит просто. В большой людной
комнате он становится где-нибудь в
стороне, прислоняется к стене и
надолго замолкает. И по тому, как висит
на нем невыглаженный смокинг, и по
глубоким синим ямам на щеках, и по
костлявым пальцам все понимают, что он
или безнадежно влюблен, или
безвозвратно проигрался на бегах и
четыре дня не был дома.
Его не беспокоят вопросами и первому
подносят раскрытую коробку с дешевыми
шоколадными конфетками, которыми
принято угощать гостей в богатых
домах. Толстый человек не может этого
сделать. Если он задумчиво
облокотится на кресло, оно медленно
поедет на своих колесиках по полу.
Если он встанет у стены, фигура его
крупным и сочным пятном на светлом
фоне обоев подчеркнет свою
расплывчатость.
Он неминуемо должен опуститься на
стул; сразу, как опытный пловец,
выныривает из-под воротничка лишний
подбородок, шея утолщается, и весь он
приобретает вид случайного мешка с
картофелем.
Сочувствия он не вызывает ни в ком;
сочувствие успешно заменяет только
покровительственное отношение
окружающих, когда все перейдут в
столовую.
– Я и забыла, что вам мучное вредно...–приветливо
бросает хозяйка, отодвигая от него
вкусный сливочный торт, в котором мука
только по краям, да и та попавшая сюда
случайно со сдобного печенья,
стоявшего рядом.
Да какой-нибудь гость развязно
выхватывает у него бутылку рома,
подмигивая и улыбаясь:
– Рому захотел... Да для вас это яд
синильный... От спиртного пухнут...
А если толстый человек окончательно
захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит
и уставится глазами в угол, никто не
подойдет к нему с таким же чувством,
как к худому.
Только тот же развязный гость
похлопает по плечу и снова оповести г
окружающих: – Переел наш Арсений
Никитич...
* * *
Никто не поверит, что толстые
неповоротливые люди с большими
животами и розовыми отвислыми щеками
пишут любовные письма, сочиняют стихи
о северных девушках и газелях или
мрачно ходят по два часа около какого-нибудь
магазина, уныло дожидаясь знакомого
стука высоких као-лучков.
Женщины о них говорят неопределенно.
– Всего человек одиннадцать было.
Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.
– Это какой Лыкатов? Адвокат?
– Нет, так. Толстый такой...
Единственно, кто относится к толстым
людям с громадным почтением и
нескрываемой завистью, это дети.
Увидев у себя дома незнакомого
толстого человека, какая-нибудь
пятилетняя кукла со светлыми косицами
и необъятными глазами как вкопанная
останавливается у дверей и не
решается идти дальше.
– Иди, иди, Нюта... Дай дяде ручку...
Нюта бесповоротно и отрицательно
качает головой, сосредоточенно о чем-то
думает и внезапно обращается к
толстому гостю.
– А я знаю, почему ты такой...
– Какой?–нерешительно спрашивает
толстый человек, не ожидающий ничего
доброго и лестного.
– Такой,– несмотря на хмурые взгляды
обеспокоенных родителей, показывает
Нюта пухлыми лапами, раскидывая их,
насколько возможно, в стороны.
И, не дожидаясь повторного вопроса,
Нюта высказывает тут же свои
соображения.
– Потому что ты бабушку съел. Мне
нянька говорила. Она старая, а старые
не врут.
Толстому человеку вообще очень тяжело.
1916
|
