Аркадий Бухов "Жуки на булавках"

Арк.
БУХОВ


в подготовке материала использована книга
"Жуки на Булавках" 
и архивные источники.


СПОКОЙСТВИЕ

Этого она мне простить не могла.
- Все, что угодно... Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем... Нет, с вами нужны железные нервы.
- Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?
- Все, что угодно, но только не это спокойствие... Вы им быка можете убить...
- Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?
- Я хочу, чтобы вы были человеком, Вы даже никогда не возвышаете голоса.
- Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.
- У вас никогда не бывает даже минутного порыва... Вы никогда не сможете зажечь словами... Вы тряпка, мякина...
Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с изложением причин неявки к назначенному месту, одним словом, после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.
И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странным ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию...
Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.
- Как вдвоем? - изумленно подняла она красивые синие глаза.
- Это значит, чтобы не было никого другого...
- Это значит... свидание? - растерянно сказала она.
- Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.
- Я вас не понимаю.
- Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно - в четверг. Часа в два.
Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, не спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:
- А где?
- Можно на набережной. Придете?
По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.
- Дело не в этом. Прийти я могу, но... Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?
- Может быть, я оторвал вас от дела?
- Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня...
- Я вас видел неделю тому назад.
- Почему же вы тогда мне ничего не сказали?
Я подумал и спросил:
- А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?
- Я о вас и тогда слышала... Только я думала, что вы высокий и худой.
- Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече...
- Странно... Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа...
- Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или...
- Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.
- Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.
- Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.
- Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне...
- Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите... Очень удивляюсь.
Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться
вместе со мной, на набережную.
Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно. Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:
- Вы мне очень нравитесь... Честное слово.
Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза.
- Как вы сказали?
- А что? - удивился и я. - Может быть, я что-нибудь того... Непутное ляпнул...
- Вы сказали, - покраснев, пробормотала она, - вы сказали, что... Нет, даже странно как-то...
- Ну да... сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому...
Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:
- Да разве об этом так говорят...
- Как так?
- Да вот так... На улице, во время разговора о канве...
- Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить...
- О таких вещах так спокойно не говорят, - обиженно кинула она.
- Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом...
- Не понимаю...
- Видите ли, - ласково сказал я, беря ее за руку, - если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь...
- Нет, - решительно перебила она, - вы не мужчина... Вы рыба какая-то...
Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки; еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого. Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц. Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.
- Он меня очень любит, - искоса на меня поглядывая, сказала Надежда Алексеевна.
- Кранц?
- Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.
- Кончит - инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.
- Вас, кажется, это мало трогает? - сухо спросила она. - Что, собственно?
- Да вот хоть это... Пишет письмо... Пишет, что любит...
- А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.
- А если бы я ему ответила письмом...
- А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо...
- Ах, вот как...
Она встала с кресла и забегала по комнате. Я сидел и думал: "Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?" Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.
- Оставьте, - резко остановила меня Надежда Алексеевна, - раз вам все равно... Значит, и я могу написать такое же письмо... Тридцать писем... Сто писем...
Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.
- Надежда Алексеевна, - робко сказал я, - я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу... Неужели же этим я смогу...
У ней на глазах были слезы.
- Вы камень какой-то... Камень... Вас не продолбишь...
И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.
Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.
Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой - урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.
- Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?
Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.
- Вы, кажется, в театре вчера были? - И она испытующе посмотрела мне в глаза.
- Как же, как же... Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то...
- Вы, кажется, не один вчера были?
- Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе...
- А вы, конечно, не могли отказаться?
- Отказаться я мог... Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю...
- Ах, вы не понимаете... Ну конечно, конечно... А я должна была провести вечер одна...
- Вы же сами сказали, что едете в гости... Были?
- Ну, была. Что же из этого?
- Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре...
- Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? - зло спросила она.
- Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил... Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния... Я вас люблю... Знакомая моя - женщина приличная, муж ее мой бывш...
- Ах, она к тому же еще дама...
- Шесть лет дама...
- Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом...
- И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.
Она круто отвернулась и подошла к окну.
- Вы еще, кажется, шутите?
Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:
- Что я сделал? Что я сделал!
Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана с большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.
- И вас это ни капельки не волнует? - очевидно готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. - Вы, кажется, очень что-то спокойны...
- Нет, - из вежливости отвечал я, - я волнуюсь. Очень волнуюсь...
Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами...
Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было
двое, иногда заменяет теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.
Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.
Через два дня, как меня познакомили с Ангарской, я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.
Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.
- Почему вы не ответили на мое письмо? - тихо спросила Надежда Алексеевна.
- Это... где вы писали, что между нами все...
- Да. На это.
- Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то...
- У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха...
- Надежда Алексеевна... Ведь мы уже не любим друг друга... Ну, хотите, из почтения к прошлому я могу сесть вот тут на крыльцо и начать громко плакать, пока меня не уберет один из младших дворников.
- И это все?
- Все.
Кажется, я был неправ. Спокойствие - не признак мужчины. Он должен быть экспансивным, порывистым и полным красивых жестов. В следующий раз, если я встречу женщину, которая мне понравится, я скажу ей об этом в таких сильных и страстных выражениях, что случайно подвернувшийся лишний человек тихо побледнеет и робко прижмется к стене. Я буду топтать ее письма каблуками и рвать их зубами, как резвая комнат собачка разбрасывая клочки по паркету. А расходясь, я буду долго ходить по безлюдным улицам, пугая одиноких прохожих мучительной гримасой боли и отчаяния на изможденном страданиями лице.

1918

Copyright © 1996- Oldrussian.com | All rights reserved.

All materials contained on this site are protected by United States copyright law and may not be reproduced, distributed, transmitted, displayed, published or broadcast without the prior written permission of Oldrussian.com. You may not alter or remove any trademark, copyright or other notice from copies of the content.

However, you may download material from Oldrussian.com on the Web for your personal, noncommercial use only.